<..>
есть два соображения: эффективность доступа и леги-
тимность суждения об относительной ценности разговоров.
<..>
У эффективности доступа, в свою очередь, есть два измерения:
доступ к слушанию и доступ к говорению.<..>
в зависимости от местоположения и родного язы-
ка ученого, как минимум в одном из этих разговоров он будет
находиться в невыгодном положении из-за географической от-
даленности и лингвистического несовершенства. При равной
ценности участия рациональной стратегией будет ограничить-
ся тем разговором, доступ к которому проще. Более того, обыч-
но есть серьезные причины для того, чтобы выбрать только
один из разговоров, а не пытаться участвовать в двух сразу.
Даже если доступ к ним одинаково прост, из-за демографиче-
ских ограничений, о которых шла речь выше, индивид обнару-
жит, что является не вполне полноценным участником каж-
дого из них, поскольку или пропускает по половине реплик,
или вынужден прилагать двойные усилия, чтобы поспевать за
беседой1.
Другой, невыбранный, разговор, однако, всегда будет остав-
лять что-то вроде смутного чувства вины: вдруг именно там го-
ворится нечто такое, что следовало бы услышать в первую оче-
редь? Ученый, сделавший выбор, будет нуждаться в постоян-
ных подтверждениях его правильности, как для собственного
душевного спокойствия, так и для обоснования легитимности
своей линии поведения в глазах других. Первое будет подтал-
кивать его к самоизоляции: он может начать активно избегать
ситуации, в которой ему придется убедиться в том, что про-
пустил что-то заслуживающее внимания. Кроме того, он вос-
пользуется любой возможностью обзавестись идеологией,
объясняющей, почему его выбор легитимен, и транслировать
ее максимальному числу окружающих. Наконец, он использу-
ет то обстоятельство, что эти окружающие считывают его ком-
муникативное поведение как указание на то, как им распреде-
лять собственное внимание, чтобы распространить свою мо-
дель поведения и дальше. Он постарается не привлекать их
внимание к существованию дискуссии, в которой не участвует,
ведя себя так, словно ее нет вовсе. Производимая им работа
аналогична психоаналитическому вытеснению, но только
происходящему в межличностной, не внутриличностной,
коммуникации2. Эту форму адаптации к коммуникативной
дистанции, подразумевающую добровольную изоляцию от
дискуссий, к которым индивид обладает ограниченным
инфраcтруктурным доступом, мы назовем туземной наукой.
Туземная наука возникает в ситуации, когда разговор, в кото-
ром индивид может участвовать эффективнее, исходно счита-
ется по крайней мере не менее ценным, чем альтернативный.
Если тот разговор, в котором индивиду проще участвовать,
не есть тот, участвовать в котором он считает важнее, то для
него открываются два пути. Выбор между ними определяется
тем, насколько слушание доступнее, чем говорение. Если они
примерно одинаково доступны, то ему остается полностью по-
грузиться в более важный разговор, что обычно подразумевает
эмиграцию к его институциональной базе1. Если, однако, слу-
шание более доступно, чем говорение, то он может выбрать по-
ловинчатое решения: мысленно присутствовать в одном разго-
воре, но физически участвовать в другом. Эту форму адаптации
мы назовем провинциальной наукой. Ее отправной точкой явля-
ется вера в то, что все происходящее в непосредственном окру-
жении индивида менее важно и ценно, чем происходящее где-
то в другом месте; в данном случае скорее мысленная погру-
женность в тот разговор, в котором индивид по факту участвует,
пробуждает чувство смутной вины.

<..>
Во-первых, как и в случае с буржуазными салонами, экономи-
ческое неравенство играет свою роль. Те, кто управляет нау-
кой, повсеместно стремятся привязать вознаграждение ученых
к их активности в дискуссии. Дискуссия, участие в которой по-
ощряется большим экономическим вознаграждением, может
рассчитывать получить лучших участников2. Факт доброволь-
ного перемещения лучших из одного разговора в другой сам
по себе становится недвусмысленной иллюстрацией относи-
тельного качества.
Во-вторых, традиционный престиж центров в данной дисцип-
лине имеет значение; разговор, ведущийся в какой-то комнате,
всегда вбирает отзвук разговоров, которые звучали в ней преж-
де. В голосах кембриджских экономистов всегда будет отда-
ленно слышаться фальцет Кейнса.
В-третьих, престиж в более парадигматических областях с луч-
ше определенными критериями важности также имеет значе-
ние (критерий, тесно связанный с экономическим процвета-
нием, поскольку более парадигматические области имеют тен-
денцию быть также экспериментальными и капиталоемкими).
Престиж здесь как бы расплескивается, доставаясь всем тем,
кто находится физически рядом, даже если они тематически
участвуют в совершенно другом разговоре2.
В-четвертых, массовое восприятие, во многом сформирован-
ное рейтингами, также накладывает свой отпечаток. Мало кто
может остаться безучастен к тому, что люди с улицы будут
более внимательны к голосам представителей топовых универ-
ситетов3.
Наконец, в-пятых, самое общее восприятие соотношения
между социальными контекстами, в которые погружены раз-
говоры, влечет за собой выводы об иерархии между ними. Это
создает мощное притяжение между туземной наукой и всеми
формами национализма и политического изоляционизма
и между провинциальной наукой и всеми формами политиче-
ского космополитизма или низкопоклонства перед заграни-
цей.
<..>
Основной отличительной чертой провинциальной науки явля-
ется хронический дефицит важности, которую ее представите-
ли придают работе друг друга
<..>
В центрах сосредоточе-
ны активности и события, признаваемые обладающими осо-
бой значимостью в силу прямой связи с космическим или со-
циальным порядком. Те, кто постоянно участвует в них, вы-
зывают особое благоговение у остальных2. Для провинциальной
науки дискуссии имеют разную центральность. Ее представи-

тели мысленно поглощены одной из них, хотя произносят ре-
плики, которые не могут быть услышаны другими ее участ-
никами, потому что произнесены не на том языке и не в их
присутствии. Те же, к кому они как будто непосредственно
обращены, обычно не слушают их по двум причинам.
Прежде всего, соответствующая столичная наука, как правило,
многочисленнее. Это значит, что она поделена на значитель-
ное число тематических дискуссий, достигших предельного
размера, выше наугад оцененного в 50 человек. Менее много-
численная провинциальная наука дробится между ними, по-
ставляя по одному-двум заочным участникам в каждую дис-
куссию; поскольку тем самым между ними возникают леги-
тимные тематические границы, эти участники не испытывают
сильного нормативного принуждения к тому, чтобы интересо-
ваться работой друг друга.
Термин «принуждение» может показаться не совсем уместным
в этом контексте. Обыденные (и идеалистические) представле-
ния о науке заключаются в том, что интерес ученых в основном
мотивируется искренним любопытством. Мы не собираемся
утверждать, что любопытство не имеет места вовсе, лишь что
академические институты в известной нам форме значительно
больше зависят от дисциплинированного и направленного лю-
бопытства, распределение которого подкрепляется негатив-
ными санкциями1 — угрозой потерять членство в своем соци-
альной круге, пропустив какой-то важный визит2. Отсутствие
этого принуждения часто приводит к тому, что визиты не на-
носятся из-за дефицита времени или даже из затаенной агрес-
сии.
И здесь появляется второе соображение. Поскольку проис-
ходящее в центре в провинциальной науке по определению
считается более важным и совершенным, действующий норма-
тивный алгоритм вначале требует уделить внимание тому, что
говорится там. Собственно, для провинциальной науки имен-
но посещение интеллектуальных салонов метрополии являет-
ся основным маркером статуса; те, кто принят в них, не риску-
ет потерять лицо, не посетив кого-то из своего круга. Так как
все принадлежащие к провинциальной науке в общем-то сми-
рились со своим положением ученых второго сорта, они могут
безбоязненно игнорировать друг друга до тех пор, пока у них
есть доказательства их опосредованной близости к ученым
первого сорта. Известная враждебность, которая всегда суще-
ствует между академическими коллегами-конкурентами, здесь
особенно легко выходит наружу. Как правило, она выливается
в войны умолчания, при которых тематически как раз наибо-
лее близкие коллективы игнорируют друг друга.
<..>
В силу характера разговора ad hoc, который за счет исключения
диссидентов приобретает любая научная дискуссия, присоеди-
няющийся к разговору Х узнает о том, кто еще участвует в нем
и кого надо слушать, глядя на то, кого слушают A, B и C. Каж-
дый из них испытывает некоторое искушение сократить круг
замеченных Х, поскольку слова проигнорированных тогда пе-
рестанут умалять новизну их собственных реплик. А может
перестать упоминать Y в надежде, что X или вовсе не узнает
о нем, или заключит, что по какой-то причине Y не является
человеком правильного круга и от него лучше держаться по-
дальше. В нормальном состоянии А удерживает от этого пони-
мание того, что, когда он обратится против Y, B и С обрушатся
на него самого как неспособного следить за ходом дискуссии.
Если статус А, однако, целиком зиждется на том, что он мыс-
ленно следует за Ω, а интерес к Y в любом случае является
факультативным, его агрессивные порывы уже ничто не будет
смирять.
<..>
есть несколько прове-
ренных способов привлечь интерес, таких, например, как ре-
трансляция содержания дискуссии, происходящей в мировом
центре
<..>
Другой причиной того, почему в провинциальной науке кто-то
вообще кого-то слушает, разумеется, является обмен жестами
доброй воли. Читатель, вероятно, много раз слышал (или сам
говорил) что-то вроде «Х была на моем выступлении, поэтому
я сходила на ее» или «Y нас игнорирует, и я не буду его читать».
Внимание здесь понимается инструментально, как дар, кото-
рым можно обменяться, и фактически большую часть наноси-
мых в нормальном провинциальном обществе визитов (чтений
книг и статей) можно объяснить соображениями реципрок-
ности.

<..>
За то время, что один из авторов заведовал
регулярным факультетским семинаром, он вывел для себя
формулу трех типов докладов, которые способны собрать зал.
Во-первых, успехом пользовались лекции по новейшим мето-
дам сбора или анализа данных, никому не известным в России,
особенно качественным — материя, которая способна дать
возможность изучающему ее почувствовать себя приобщен-
ным к столичной жизни в кратчайшие сроки. Во-вторых, ауди-
тория более-менее собиралась посмотреть на престарелых
звезд столичной науки. В-третьих, важные представители
самой провинциальной науки вызывали интерес в основном
п остольку, поскольку от них ожидалось, что они сделают
политическое заявление, объявив кому-нибудь войну
<..>
В остальных случаях их собирались слушать или
знакомые, или те, кто пришел придирчиво выяснить, правда
ли они так столичны, как хотят казаться, или те, кто хотел за-
получить их для какого-нибудь мероприятия.

<..>
Отличительной чертой провинциалов
является то, что оценивается не выступление докладчика
и уж тем более не содержащиеся в нем knowledge claims1,
а предполагаемая реакция столичной аудитории на это вы-
ступление.
<..>
Провинциальная наука отличается тенденцией ритуализиро-
вать любые поведенческие паттерны, наблюдаемые в сто-
личной науке, и воспроизводить их в утрированном виде. По ней стремительно распространяются представления о том, как
«там принято», иногда совершенно фантастические. Она бе-
рется копировать все, что поддается легкому наблюдению
и копированию.
<..>
Она берется бездумно нанимать на международном рынке
людей «с международными степенями», не зная, что с ними
впоследствии делать
<..>
Провинциальная наука создает культ из физи-
ческих визитов столичных знаменитостей как замены мыслен-
ных посещений и коллекционирует тех, кого удалось заманить
прочитать лекцию и поужинать
<..>
Главная особенность и ценность (как
исследовательского объекта) туземной науки в том, что ака-
демическая коммуникация в ней предполагает постоянное
вытеснение факта существования столичной науки. В тех ее
зонах, которые ближе к провинциальному полюсу, это вытес-
нение принимает эксплицитные формы и выглядит как рабо-
та по сознательному построению оппозиционной идентично-
сти — выработке идеологии, отрицающей, что к происходя-
щему в столице стоит прислушиваться. Ключевая задача этой
части туземной науки — доказать ее равенство с происходя-
щим во всем остальном мире, а чаще — превосходство. В тех
ее зонах, которые дальше от провинциального полюса, о су-
ществовании столицы удается вовсе забыть, по крайней мере
на какое-то время
<..>
Государственная власть требовала от гуманитариев производ-
ства двух специфических продуктов. Во-первых, это легитими-
рующие тексты — придание принятым уже решениям вида
обоснованных. Не надо путать это с анализируемой Фуко
и Бурдье властью интеллектуалов. Здесь нет власти, здесь есть
ситуация, когда придворный астролог говорит, видя, что сюзе-
рен уже принял решение, о том, что звезды благоприятствуют.
Он всего лишь придает уверенности тому, кто потом будет это
решение исполнять. Теоретически он может начать собствен-
ную игру или возражать (взывая к звездам — экономическим
и социальным реалиям), но это заканчивается для него так же,
как и для астролога в королевском замке. Он очень недолго бу-
дет востребован в этой роли. На практике это могут быть все-
возможные аналитические записки, вводные части всякого
рода директивных документов и подобные тексты, которые
придают «учености» решениям, которые уже приняты.
Второй продукт — это тексты, которые нужно производить, од-
нако цель этого производства не ясна. К ним можно отнести
планы социально-экономического развития городов (еще в со-
ветское время), планы развития регионов, концепции регио-
нальной социальной (молодежной, образовательной и несть
числа им) политики и прочее. В этом случае гуманитарий бли-
же скорее к поэту: не может существовать королевский двор,
в котором нет поэта. Туземный научный текст работает как ода
к восшествию на престол, с ним ничего не нужно делать, он
просто должен быть.
И в том, и в другом случае основной аудиторией туземных
ученых были аутсайдеры (студенты, чиновники), не другие
инсайдеры; более того, это были аутсайдеры, заранее распо-
ложенные или, по крайней мере, безразличные к тому, что
ученые хотели им сказать (поскольку ученые старались не го-
ворить ничего такого, что могло бы им не понравиться).
В этой ситуации никто особенно не был заинтересован в том,
чтобы убедиться, что ученые выполнили свою работу по под-
держанию пространства внимания, услышали все реплики
в соответствующей дискуссии или что кто-то услышал их.
Требовалось лишь соответствие минимальным заданным
внешним критериям  респектабельности, которые продемон-
стрировали бы, что власти выслушали действительно науч-
ные рекомендации, а студенты получили образование в на-
учных центрах.
Эта необходимость была основной причиной сохранения
идеи того, что для любой подобной деятельности необходимо
еще «заниматься наукой». Это усиливалось периодическими
напоминаниями со стороны Министерства образования
и Академии (если дело происходило в академическом инсти-
туте). Однако научная деятельность стремительно теряла
свою содержательную часть. Она превращалась в простую
форму, которая позволяла легитимировать существование ка-
федр и лабораторий в глазах всех заинтересованных структур.
Эта история всегда повторяется, когда внешние администра-
тивные органы начинают регулировать науку. Администрато-
ры нуждаются во внешних критериях, позволяющих недву-
смысленно определить, что какая-то реплика в академи-
ческом разговоре была произнесена. Они, как правило, не
берутся оценить,  услышал ли ее кто-то (так как ответная ре-
акция поступает лишь существенно позднее) или была ли она
удачной (так как это могут сделать только участники той дис-
куссии, к которой она принадлежит, а привлекать их трудо-
емко и чревато дополнительными сложностями). Они огра-
ничиваются тем, что наблюдают сам факт произнесения ре-
плики, не задаваясь вопросами, не была ли она заведомо
обращена в пустоту. Окружение индивида, даже если оно не
участвует в той же дискуссии, как правило, может сказать
больше о качестве реплики и реакции на нее. Но непосред-
ственные доноры туземных ученых (вузы, госорганы и т.д.)
изначально не интересовались качеством производимого
теми научного продукта и были заранее согласны на все, на
что соглашалось Министерство.

<..>
По мере движения от туземного полюса в сторону провинциаль-
ного, легкость, с которой существование «большого» мира удает-
ся игнорировать, испаряется. Возникает необходимость в каком-
то интеллектуальном обосновании собственной изоляции. Одно
из таких обоснований предоставляет идея «мультипарадигмаль-
ности» социальных наук, второе — их укорененности в опреде-
ленной конфигурации территориальных интересов. В туземной
науке, расположенной чуть дальше в сторону провинциализма,
возникает невероятное разнообразие если не тем, то теоретических концепций, которые подаются как самостоятельные интел-
лектуальные «парадигмы», требующие лояльности. От авторов
требуется обращение к локальным теориям и локальным наукам.

<..>Вторым обоснованием изоляции становится академический
национализм, который постулирует необходимость создания
локальный социальной науки. Геллнеру принадлежит теория
генезиса националистической идеологии как формы культур-
ного протекционизма, изобретаемой интеллектуалами, чтобы
закрепить за собой образовательные рынки [Gellner 1983]. На-
циональный язык и необходимость соответствия (изобретае-
мым по мере необходимости) традициям успешно пресекали
культурный импорт, обеспечивая монополию местных специа-
листов.
Туземная наука в тех сегментах, которые теснее всего
соприкасаются с провинциальной, постоянно изобретает все
новые версии локальных традиций, желательно связанных
с идеологическим консерватизмом, который представляет со-
бой политическое прикрытие этим исканиям. <..>
Как уже говорилась, организации, предоставляющие кров
и финансирование туземным ученым, не выражают никакого
протеста против того, чтобы их занятия принимали подобное
направление, пока внешние формы этих занятий более-менее
соответствуют пожеланиям министерства.
<..>в социологии<..>
Те немногие попытки установить контакты, которые име-
ли место, неизменно инициировались с туземной стороны
и прерывались чаще всего в качестве реакции на высокомерное
поведение провинциалов; тем не менее туземцы с готовностью
к ним возвращались, если казалось, что возникла надежда на
то, что другая сторона согласится поддерживать хоть какую-то
иллюзию равноправного диалога
<..>
Должна ли туземная или провинциальная нау-
ка с необходимостью быть плохой? Как ни печально нам это
признавать, но именно провинциальная наука здесь оказыва-
ется под большим подозрением: ее представители так глубоко
и искренне уверены, что все происходящее вокруг них несет
отпечаток второсортности, что со скептицизмом отнесутся
к любому невиданному в столице новшеству. Добровольное
ограничение же себя уже виданными в столице новшествами
неизбежно подразумевает вторичность
Что до третьего пути, то он, безусловно, существует<..>обра-
щаться к широкой аудитории, не к узкому кругу коллег. В та-
ких обращениях, однако, нормативное давление, требующее
быть первым автором каждой своей реплики, не действует.
Имеет значение не то, что она произнесена вообще впервые,
а то, что данная аудитория услышала ее впервые, или даже то,
что, услышав ее не в первый раз, она дополнительно уверилась
в правдивости сказанного. Соответственно, необходимость
держать в своем поле зрения кого-то еще ощутимо снижается,
и все эффекты, связанные с выстраиванием коммуникативной
иерархии, ослабляются. Туземность и провинциальность в том
смысле, в каком они использовались в этой статье, исчезают.
Вместе с ними, однако, исчезает и все то, что делает коммуни-
кацию «научной».